Пена. Дамское счастье [сборник Литрес] - Эмиль Золя

Кампардон. – Анжель, иди надень шляпку… С вами, Мари, я не боюсь ее отпускать.

Мари, в своем простеньком, темном шерстяном платьице, выглядела очень скромной. Она заговорила о муже, который накануне вернулся домой простывшим; о ценах на мясо – при такой дороговизне им скоро придется отказаться от него. Затем она увела с собою Анжель, и Кампардоны высунулись из окна, чтобы посмотреть им вслед. Мари толкала перед собой коляску руками в перчатках; Анжель, прекрасно зная, что родители за ней наблюдают, шагала рядом, скромно глядя себе под ноги.

– Все-таки она очень приличная женщина! – воскликнула мадам Кампардон. – Такая кроткая и порядочная!

На что архитектор ответил, хлопнув Октава по плечу:

– Домашнее воспитание, милый мой, – вот его плоды!

V

Тем вечером Дюверье устраивали у себя суаре и концерт. К десяти часам Октав, которого они впервые пригласили к себе, заканчивал свой туалет. Он был настроен мрачно, его мучило глухое раздражение. Ну почему он упустил Валери – ведь ее родня могла быть ему такой полезной! Или взять Берту Жоссеран – не следовало ли поразмыслить, перед тем как отвергнуть ее? В тот момент, когда Октав повязывал белый галстук, ему вспомнилась Мари Пишон – мысль о ней была ему невыносима: целых пять месяцев в Париже – и ничего, кроме этой жалкой интрижки!

Натягивая перчатки, он поклялся себе впредь не тратить времени на такие пустяки. Пора всерьез браться за дело, раз уж он проник наконец в высшее общество, где предостаточно богатых возможностей.

Однако, выйдя из комнаты, он увидел Мари, подстерегавшую его в конце коридора. Пишона не было дома, и ему поневоле пришлось зайти к ней на минутку.

– Ой, какой вы нарядный! – прошептала она.

Их самих никогда не приглашали к Дюверье, и это внушало Мари почтение к жильцам второго этажа. Впрочем, она не завидовала их гостям: для этого ей не хватало ни воли, ни характера.

– Я вас дождусь, – шепнула она, подставив ему лоб для поцелуя. – Только не задерживайтесь у них допоздна, вы мне расскажете, как повеселились там.

Октаву поневоле пришлось коснуться поцелуем ее волос. Хотя между ними установились, по его воле, близкие отношения и желание или праздность толкала к ней Октава, ни тот ни другая пока еще не перешли на «ты». Наконец он начал спускаться по лестнице, а она, перегнувшись через перила, провожала его глазами.

Тем временем в квартире Жоссеранов, в эти же минуты, разворачивалась настоящая драма. Вечер у Дюверье, куда они собирались вчетвером, должен был, как надеялась мать, окончательно решить вопрос о свадьбе Огюста Вабра и Берты. Однако Огюст, невзирая на двухнедельные атаки матери невесты, все еще колебался: его мучили сомнения по поводу приданого. Тогда госпожа Жоссеран, желая одним махом решить дело, написала брату, объявив о планах на брак племянницы и напомнив его посулы, в надежде на то, что в ответном письме он разрешится какой-нибудь неосторожной фразой, из которой она сумеет извлечь пользу. И теперь вся семья, стоя при полном параде в столовой, возле печки, ждала девяти часов, чтобы спуститься к Дюверье; вот тут-то Гур и принес им письмо от дядюшки Башляра, которое жена Гура, получив его у почтальона, сунула под табакерку и забыла отдать жильцам.

– Ох, наконец-то! – воскликнула госпожа Жоссеран, распечатывая послание.

Ее супруг и обе дочери с тоскливой тревогой смотрели, как она его читает. Адель, которой пришлось наряжать дам, теперь неуклюже суетилась у стола, собирая грязную посуду после ужина. Внезапно госпожа Жоссеран смертельно побледнела.

– Ничего! Ровным счетом ничего! – пролепетала она. – Ни одного внятного слова!.. Он, видите ли, все решит потом, ближе к свадьбе… И добавляет, что очень любит всех нас… Каков мерзавец!

Жоссеран, уже во фраке, рухнул на стул. Ортанс и Берта также сели, словно у них подкосились ноги, и застыли обе, одна в голубом платье, другая в розовом, в этих своих надоевших нарядах, который уже раз переделанных и обновленных.

– Я всегда вам говорил, что Башляр водит нас за нос, – прошептал отец. – Никогда он не даст нам ни гроша.

Его супруга, стоя в своем огненном наряде, еще раз перечитала письмо. Потом разразилась гневной тирадой:

– Ох уж эти мужчины!.. Взять хоть этого – на вид дурак дураком, живет себе припеваючи и радуется. Но нет, на самом-то деле не так уж он глуп, пускай даже и выглядит безмозглым. Стоит заговорить с ним о деньгах, как из него слова не вытянешь… Ох уж эти мужчины!..

И она обернулась к дочерям, коим и предназначался ее урок:

– Вот гляжу я на вас и думаю: с чего это вам так не терпится выскочить замуж?! Добро бы еще у вас было столько воздыхателей, сколько когда-то у меня! Так нет же: никто из них не полюбит вас ради вас самих, никто не принесет вам богатства, не торгуясь! И никакой дядюшка-миллионер, который вот уже двадцать лет ест и пьет у нас в доме, не раздобрится на приданое своим родным племянницам! А мужья, все как один, – ничтожества, да-да, полные ничтожества!

Жоссеран втянул голову в плечи. Тем временем Адель, не слушая речей хозяйки, продолжала убирать со стола. Неожиданно гнев госпожи Жоссеран обрушился на нее:

– А вы что тут делаете – шпионите за нами?.. Ну-ка убирайтесь на кухню, чтоб я вас больше тут не видела! – И с горечью заключила: – Вот какова жизнь: все для этих подлых мужчин, а нам, женщинам, одни объедки… Слушайте меня: эти господа лишь на то и годятся, чтоб заглотнуть их вместе с их деньгами! Так и запомните!

Ортанс и Берта кивнули в знак того, что приняли к сведению советы матери. Она давно уже убеждала их в полном ничтожестве мужчин, чья единственная обязанность состоит в том, чтобы жениться и обеспечивать супруг. В полутемной столовой воцарилась гробовая тишина; от грязной посуды, которую не успела убрать Адель, исходил кислый запах еды. Члены семьи, в парадной одежде, сидели кто где, погруженные в уныние, забыв о концерте у Дюверье и думая только о постоянных ударах судьбы. Из соседней комнаты доносился храп Сатюрнена, которого нынче уложили спать раньше обычного.

Наконец Берта промолвила:

– Ну, значит, делу конец… Может, разденемся?

Но тут к ее матери вернулась обычная энергия. Как?! С какой стати раздеваться?! Разве они не почтенные люди?! Разве брак с их дочерями так уж плох?! Нет, свадьба все-таки состоится; она умрет, но добьется этого любой ценой! И госпожа Жоссеран четко распределила роли: обе девицы получили приказ быть крайне любезными с Огюстом, не упускать его ни на миг, чтобы не сбежал; их отцу надлежало умасливать старшего Вабра и Дюверье, поддакивать им, соглашаться во всем – если только это возможно при его жалком умишке; что же до нее самой, то она уж не упустит ни одной возможности, займется женщинами и всех их втянет в свою игру. Затем, придя в боевую готовность, она обвела свою семью зорким взглядом, словно желая убедиться, что не упустила никакого оружия, выпрямилась с грозным видом полководца, ведущего своих дочерей на кровавую битву, и отдала короткий громкий приказ:

– Спускаемся!

И они спустились на второй этаж. Жоссеран, уныло шагавший вниз по ступеням парадной лестницы, был в полном смятении: он предвидел неприятности, убийственные для совести порядочного человека.

Когда они вошли в квартиру Дюверье, там уже яблоку негде было упасть. Огромный рояль занимал чуть ли не половину салона; перед ним на стульях, стоявших рядами, точно в театре, уже расселись дамы; группы мужчин в черных фраках теснились в распахнутых дверях столовой и малой гостиной. Люстра, несколько бра и с полдюжины ламп на консолях ярко освещали гостиную, ее белые с золотом стены, на фоне которых резко выделялись красные шелковые портьеры и обивка кресел. Здесь было жарко, и шелестящие веера дам мерно колыхались, разгоняя вокруг душные запахи корсажей и оголенных плеч.

В этот момент госпожа Дюверье как раз усаживалась за рояль. Госпожа Жоссеран с улыбкой помахала ей издали, словно умоляя не беспокоиться, а затем уселась на стул между Валери и мадам Жюзер, оставив дочерей в дверях,